ЕСЛИ ДАЖЕ ТВОИ РОДИТЕЛИ УЖЕ УШЛИ, ТЫ ВСЕ РАВНО ОБЯЗАН ОТЧИТЫВАТЬСЯ ПЕРЕД НИМИ

ЕСЛИ ДАЖЕ ТВОИ РОДИТЕЛИ УЖЕ УШЛИ, ТЫ ВСЕ РАВНО ОБЯЗАН ОТЧИТЫВАТЬСЯ ПЕРЕД НИМИ

Игорь Наджиев говорит, что порой ему кажется, будто песни, которые он поет, это эскизы его судьбы.

В песнях Наджиева почти всегда ощущается отголосок неутихающей боли. Почему это происходит?
Отвечая на этот вопрос, Наджиев начал издалека:
- Во мне течет и русская, и персидская кровь. Я родился 13 ноября 1967 года в Астрахани. Моя мама выросла в большой русской семье (в ней было 8 детей) в одном из сел нашей области. Мамино детство было трудным: ее родителей раскулачили, как говорится, по всей строгости революционных законов, и моим дедушке с бабушкой по маминой линии лишь каким-то чудом удалось вырастить своих детей и поставить их на ноги. Мама, младшая в семье, мечтала стать певицей. В детстве она убегала на кладбище, вставала на какую-нибудь заросшую травой могилу и пела или читала стихи, представляя себе, что кресты – это зрители… Спустя годы она сдала экзамены в Астраханское музыкальное училище, но старшие сестры сказали ей: «Ты что это? Бросила родителей? А ну-ка быстро обратно в деревню!» Она забрала документы и вернулась. И после этого уже не думала ни о какой певческой карьере. Всю жизнь мама проработала кочегаром на хлебозаводе. Ну а я, как она мне рассказывала, вырос у нее в кочегарке.
Мой отец (он инженер) – перс. Его родители по происхождению иранцы. Я же, выходит, перс-полукровка. Отец был и первым моим продюсером, и первым учителем. Он ездил со мной на всевозможные конкурсы, занимая для этого деньги у знакомых и взяв отпуск за свой счет, заботясь о том, чтобы уберечь меня от людской злобы и ненависти. Наверное, благодаря ему мне удалось сберечь в себе что-то теплое, человеческое… Я потерял его два года назад – 14 сентября 1995 года. Я тогда был в Америке, работал там над проектом «Ренессанс-Редель». Позвонил, как всегда, домой, и мама сказала мне: «Игорек, не волнуйся, у папы обычный приступ». Но я почувствовал, что это не так. У меня закололо сердце, поэтому, записывая свою сольную песню, я был вынужден то и дело прерывать запись. И Максим Дунаевский, который присутствовал при этом, сказал мне: «Игорь, так нельзя. Ты молодой парень, что за дела?» Я ответил ему, что ничего не могу с собой сделать и что у меня очень неспокойно на душе… Когда же я пришел со студии в гостиницу, то узнал, что отца не стало… Я прилетел в Астрахань, похоронил отца, а на следующий день должен был возвращаться в Америку – продолжать записи…
Мама умерла в этом году, 14 июня, в свой день рождения. Она успела позвонить мне в Москву и сказать, что ей плохо. На следующий день я прилетел в Астрахань, привез ей в подарок огромный пуховый платок, который специально для нее сделали в Оренбурге. Но этот платок пришлось положить ей в гроб… Сразу после похорон я должен был лететь в Румынию, где проходил Десятый Международный фестиваль популярной музыки «Золотой олень»-97. На этом фестивале в числе прочих было такое условие: нужно было спеть румынскую песню на английском языке. Я отказался выполнить это требование и сказал, что сделаю свой, русский вариант, поскольку считаю, что русский язык достоин того, чтобы звучать с любых подмостков.
Мне дали такое разрешение. И я написал текст, назвав его «Не умирай…» Перед своим выступлением в Румынии я попросил объявить, что эту песню я посвящаю памяти моей матери.
- Свой новый альбом вы также посвятили своим родителям?
- Сейчас в Концерне Видеосервис я выпускаю свой «королевский», как его называют, альбом. Первая его часть – «Аленький цветок» посвящена моему отцу, а вторая часть, у которой пока нет названия, - матери. Я хочу, чтобы как можно больше людей ощутили, что значат для них родители. И если даже твои родители уже ушли, ты все равно обязан отчитываться перед ними, ощущая на себе их взгляд…
Я счастлив, что у меня были такие родители. Если бы не мама, мы наверное, никогда бы не приобрели фортепиано, а я, вероятно, не связал бы свою жизнь с музыкой. Но в один прекрасный день у нас появился инструмент, и в шесть лет я, еще не зная букв, начал играть на нем. Тогда же меня приняли в детскую музыкальную школу при консерватории. Три раза я бросал ее, но в конце концов с горем пополам окончил школу и поступил в Астраханское музыкальное училище.
- Значит, перед вами не стояла проблема выбора? Вы еще в школьные годы знали, куда пойдете учиться?
- Нет. Когда я окончил восьмой класс, надо было решать, что делать дальше. Я тогда не думал об училище. Я безумно хотел поступить в Театральный институт. Кое-какой артистический опыт у меня был: я занимался в студии при городском Дворце пионеров…
Отец устроил мне встречу с одним из деканов консерватории, который должен был определить, есть ли у меня артистические способности. Этот пожилой человек очень внимательно выслушал, как я пою свои песни, читаю стихи, и после этого стал обстоятельно разъяснять мне, что сцена не для меня, что у меня нет ни внешности, ни фактуры и вообще никаких актерских данных. Когда он закончил, я поблагодарил его за то, что потратил на меня столько времени, а затем сказал, что своей речью он окончательно убедил меня в том, что именно на сцене я смогу полностью реализовать себя. На это он заметил, что еще никогда не встречал столь наглого молодого человека…
Я очень не хотел идти в девятый класс – казенная обстановка общеобразовательной школы тяготила меня. Поступать в театральный институт мне было еще рано, а музыкальное училище меня не прельщало. Его студентов я представлял себе такими, какими у нас в те годы изображали интеллигентов – доходягами и очкариками. Но когда я все-таки поступил в училище, на дирижерско-хоровое отделение, то увидел, что там учатся совершенно нормальные ребята. И, кроме всего прочего, в училище было очень весело…
Тогда же я стал и солистом ансамбля Трикотажного комбината. Это дало мне и кое-какие деньги и уверенность в себе, что, естественно, не прошло незамеченным. И когда однажды я слишком уж весело отвечал на каком-то занятии, преподавательница сказала мне: «Я сразу поняла, что ты где-то подрабатываешь…» А как было не подрабатывать? Мой отец, еще когда учился в средней школе, тоже подрабатывал, правда, иным способом. Всю ночь он жарил семечки, а утром – до того, как начинались уроки – продавал их. И эти вот жареные семечки помогли его семье выдержать войну… Но когда в школе узнали, что сын врага народа (дедушку расстреляли в 1938 году) еще и торгует, что он, оказывается, деляга, его хотели исключить. Спасла моего отца директор школы, которая сказала: «Это личные проблемы их семьи. Пусть они вас не трогают, ведь никто из вас не даст им и куска хлеба…»
- Когда вы получили свою первую награду?
- За год до окончания училища я стал обладателем Почетной грамоты VI Всероссийского конкурса исполнителей советской песни Сочи-86. Эта награда сыграла роль стимулятора для тех, кто по каким-то причинам терпеть меня не мог. В обком партии посыпались письма с требованием запретить Наджиеву петь, поскольку исполняет он какие-то анархистские песенки.
В те времена я разъезжал по городам и весям с ансамблем трикотажного комбината, пел и участвовал в различных конкурсах. В течение пяти лет я пытался пробиться в Юрмалу. Побеждал в региональных прослушиваниях, завоевывал призы зрительских симпатий, но на решающем отборе в Москве меня отвергали. Максим Дунаевский недавно как-то вспомнил об этом: «Игорек, - сказал он мне, - тогда нужно было, чтобы ты не прошел. Конечно, мне больно сейчас об этом говорить, но что поделаешь? Время-то какое тогда было… Зато теперь мы с тобою сотрудничаем».
В конце концов в Астрахани решили, что исправить Наджиева может только армия, поэтому на него во что бы то ни стало надо надеть погоны. Ко мне домой зачастила милиция – с наручниками, собаками и санкцией прокурора на мой арест. Однако застать меня дома не удавалось: я в это время обычно где-нибудь выступал… Милицейские чины отыгрывались на моих родителях:
- Мы знаем, что вы ходатайствуете о том, чтобы вашего сына взяли в Москву, в Ансамбль МВД, - говорили они им. – Ничего у вас не получится. У нас либо армия, либо тюрьма.
Не знаю уж, кому я там мешал, но областные власти пытались любыми способами расправиться со мной. Дошло даже до того, что уволили с работы врача, которая, обследуя меня, обнаружила ряд болезней, из-за которых я не мог служить в армии. Особенно возмущало всех то, что из ее заключения следовало, будто причина ряда моих заболеваний – постоянное недоедание.
- Сейчас ведь такое прекрасное время! – возмущались ответственные лица. – Как это он ухитряется недоедать?
Что я мог возразить на это? Разве мог я объяснить им, что у нас дома порой действительно нечего было есть и что мама, пытаясь хоть как-то нас накормить, охотилась на диких голубей. (У меня был еще старший брат, который трагически ушел из жизни, покончив с собой.)
Я понял, что должен бежать из Астрахани, иначе наверняка попаду в тюрьму. И в 1990 году уехал в Москву. В неизвестность, поскольку у меня не было там ни родственников, ни знакомых. Я жил на вокзалах, перебивался случайными заработками: там что-то разгрузил, здесь кому-то помог… Ну, а затем отыскал каких-то своих земляков и с их помощью попал в общежитие ГИТИСа. Сначала приходил к своим знакомым в гости и оставался у них ночевать. Но меня быстро рассекретили и сказали: «Ну-ка, милок, плати за коечку…»
Сейчас у меня есть возможность снимать квартиру в Москве. Но у меня по-прежнему нет московской прописки, моя трудовая книжка нигде не лежит. Я бомж…
- И все же на вашем пути, наверное, встречались люди, которые относились к певцу Игорю Наджиеву с симпатией…
- Первым человеком, который поверил в меня, впустил в свой дом и выслушал, был Леонид Петрович Дербенев. Именно он вывел меня на большую эстраду. Дербенев умер в тот же год, когда скончался мой отец. Таким образом, я почти одновременно потерял и родного отца и, так сказать, духовного.
По гороскопу я Скорпион. А люди, родившиеся под этим знаком, - и сильные, и ранимые. Я во всяком случае очень тяжело переживал потери.
- Большинство ваших песен – о любви. И, как мне кажется, не о любви вообще, а о той любви, которую вы пережили сами…
- Как я могу, потеряв столько близких мне людей: мать, отца, брата, потеряв двух чудесных женщин, которые любили меня, когда я еще никому не был нужен в Москве, забыть их? Я их помню, люблю и, естественно, всегда выношу эту любовь на сцену... Тех, кого я больше всего любил, я потерял. А тех, кто меня любит сейчас, я, возможно, не замечаю... Слава Богу, что у меня сейчас есть коллектив, который теперь уже заменяет мне моих близких. Это гример Оля Кудряшова, костюмер Лариса Потапова, директор Вениамин Тим, администратор Сережа Деревягин и, конечно, мои коллеги по сцене – прекрасный певец Сергей Избаш, певица Светлана Русская…
- Ваши песни нередко напоминают нам, что любовь – это всегда диалог…
- В моем репертуаре действительно много дуэтов: я пел с Екатериной Шавриной, с Ольгой Шеро, супругой максима Дунаевского, с другими молодыми певицами… Мужской голос не в состоянии выразить то, что может передать женский голос. Поэтому мне всегда хочется, чтобы в моих песнях было как можно больше женских подпевок, чтобы ощущалась некая тембральная аура, создаваемая женским голосом. В песнях о любви должно ощущаться и мужское и женское начало; мужчина и женщина должны вести диалог о любви.
- Не собираетесь ли вы, подыскивая тексты для своих песен, обратиться к классической и, в частности, к восточной поэзии?
- Откровенно говоря, я побаиваюсь прикасаться к чему-то действительно великому. Вот получилась у меня песня на стихи Есенина: «Ну, целуй меня, целуй…» Но это вовсе не значит, что я могу взять другое, третье, десятое стихотворение Есенина и приступить к штамповке песенной продукции…
Я не могу предсказать себя. Вполне возможно, что когда-нибудь я сильно окунусь в восточную поэзию, но пока я не могу ничего обещать. Я живу сердцем, эмоциями, а когда отдаешься на произвол чувств, трудно строить какие-то конкретные планы. Могу сказать только об одном стремлении, которое никогда не покидает меня. Я хочу, чтобы и через тридцать лет мне не было бы стыдно за песни, которые я пою сегодня. Поэтому в моем новом альбоме будут не только песни, пронизанные современными танцевальными ритмами, но и композиции-исповеди.
Человек, выходящий на сцену, постоянно обнажает себя перед зрителем. Он у всех на виду. И то, о чем он поет, он пропускает через себя. Перед выходом на сцену стоишь, словно перед казнью. Ведь сейчас ты должен будешь спеть о том, что тебе дорого, чего ты ждешь от жизни и любви… Правда, некоторым «знатокам» этого мало. Им не терпится задать тебе свой самый главный вопрос: «А сколько вы все-таки получили за этот концерт?»
- Как появились узоры на вашем лице? Почему вы себя разрисовываете?
- Это делаю не я. Это Олечка Кудряшова преображает меня. Идею сделать из своего лица маску мне подал не кто иной, как Александр Вертинский – ведь именно он, загримировавшись соответствующим образом, предстал перед публикой в образе Пьеро. Когда же меня спрашивают, не позаимствовал ли я «идею маски» у Kiss или Aerosmith, я отвечаю, что на Руси этот прием использовался гораздо раньше – еще во времена скоморохов. Сегодня, прибегая к экстравагантному гриму, я хочу добиться того, чтобы мой образ был ярким. Но завтра, возможно, я откажусь от этого.
- Как вы относитесь к своим поклонникам?
- Сейчас в Москве, Петербурге и нескольких других городах мои поклонницы организовали фэн-клубы Игоря Наджиева. И когда недавно отмечали двухлетие московского клуба, я сказал организаторам торжеств, что жалею только о том, что у моего сердца нет рук. Я бы так хотел, чтобы мое сердце, выйдя наружу, обняло бы их всех.